Великая Одиссея Куда-Нибудь

Бесполезно. Я пытался заснуть целых полчаса, и все впустую. Писать здесь – своего рода наркотик. Это единственное, что я делаю с удовольствием, и даже предвкушаю это удовольствие. Сейчас я прочел то, что написал… И мне показалось неплохо, читается с интересом. Я понимаю, что для меня это читается с интересом потому, что я дополняю написанное своей фантазией и памятью, посторонним же все эти кусочки не скажут ничего. То есть опять суета и тщеславие. А кажется своего рода магией, волшебством… В настоящем жить я не в силах. Я с ума схожу от настоящего.

Джон Фаулз. Коллекционер

Один день из жизни женщины…

Бесполезно.

Да, это было самое удачное слово для ее жизни.

Для нее самой.

Она была бесполезна, как неудачливый старый башмак, кторому повезло больше – он утонул в большой и, наверное даже, синей луже.

И она об этом знала.

Жить.

Зачем?

Она никогда не задавала себе этого вопроса, потому что никогда не знала на него ответ. И это было по-настоящему страшно. Даже мучительно.

Нет.

Просто мучительно.

 И страшно.

Страх был обязательным. Он – неотъемлемая часть всего бытия и не только ее – каждого, каждой такой, как она. Это она тоже знала.

Но она с этим жила.

Наверное, потому что никогда не задумывалась над этим.

Легко жить, когда не над чем думать.

Только умирать тогда страшно.

А она умирала.

Это знала только она. Если обо всем предыдущем знали все, то об этом – только она. И никто в этом огромном мире не догадывался, что ее маленькая, никчемная жизнь может завтра оборваться. Ее легкие перестанут впитывать воздух, а кровь течь по жилам. Она просто умрет. И никто не заметит этого. Так, словно она никогда не жила. Никогда не ходила в школу, институт, не брала книги в библиотеке, не платила исправно за газ и воду, не смотрела телевизор и не рыдала над очередной героиней очередного сериала.

Все это исчезнет вместе с ней.

И она это прекрасно понимала.

Но еще она понимала, что вместе с ней исчезнет…

Кто она?

Никто. Просто – она. Когда-то у нее было имя, но я его забыла. Я буду звать ее Мэри, Джоана, Луиза, Изольда – она любила имена романных героинь. Потому что сама была ею. Маленькой, несчастной героиней романа, которая…

… которая завтра умрет.

… Вот так она и жила. Изо дня в день, придумывая себя заново. Вчера она была белокурой Евангелиной, страдающей безумием от одного вида стальных мускул, замазанных коричневой краской загара. А позавчера она была Ребеккой, несчастной девушкой, бесконечно бегущей от грубых, костлявых ласк. Так она и жила… Но было еще и… Но она никогда никому об этом не говорила.

Во-первых, ее могли не так понять. А во-вторых, говорить было просто некому. Не забывайте, что она была одна. И даже больше: она была абсолютно одинока.

И никто не знал, что…

* * *

Серый день.

Серый дождь.

Серый плащ.

И даже сумка в руках была серой.

Но это ничего. Это было мелочью.

Несколько раз ее облили машины. Но сделали они это не специально – просто они не замечали ее серую фигуру ну фоне серого дождя. Правда, это тоже было мелочью.

Она шла домой и несла в своей серой сумке батон белого хлеба с хрустящей корочкой, молоко в синем пакете, триста грамм колбасы и столько же дырчатого сыра. Когда же пришла, то долго не могла найти связку ключей. И ей пришлось вынимать продукты из сумки. Ключи, как всегда, лежали на самом дне.

Справившись с дверью, она вошла в неосвещенную прихожую.

-         Киса-киса! – позвала она, но вспомнила, что у нее нет кошки. Ей стало грустно, и она села на табуретку у двери, которую забыла закрыть, и пыталась вспомнить, кому же она купила триста грамм колбасы, которую совершенно не любила. Но не вспомнила и расстроилась чуть больше.

Наконец, она закрыла дверь и пошла на кухню. Разложив продукты на столе, она заметила, что продавщица дала ей не тот сорт сыра. Она расстроилась еще больше. Но, понюхав твердый белый кусок, решила, что этот сорт тоже неплох, и успокоилась. Вскоре по квартире разнесся запах жаленной колбасы, которую она так не любила.

Неожиданно зазвонил телефон. Она так испугалась этого, что уронила нож.

-         Это прачечная? – спросила трубка требовательным и в то же время визгливым голосом.

-         Нет.

-         А что это?

-         Квартира.

-         А где прачечная?

-         За углом.

-         Ну ладно, - ответила трубка требовательным и в то же время визгливым голосом, и кто-то на том конце бросил трубку.

Она же долго стояла, держа в руках бесполезный телефон, переосмысливая прошедший разговор. Между тем подгорела ее колбаса. Но она не расстроилась, как это бывало обычно, она даже была почему-то рада.

Она открыла окно, чтобы проветрить кухню и заметила, как почернел снег, что на крышах сосульки. Она оглядела стены кухни в поисках календаря, но не нашла его, поэтому пошла в комнату, чтобы по программе определить число. Там было сказано, что на дворе март.

“Март…” Она задумалась. Глубоко. И все последующие ее действия были задумчивы. Она задумчиво перекладывала колбасу на тарелку, задумчиво жевала ее, не замечая привычного вкуса резины, задумчиво смотрела очередной сериал.

“Март. Значит…”

Март?..

Удивительно – уже весна. Почти нет зимы. Почти? Да, почти. Уйдет ли? Наверное. Но, скорее всего, нет.

Так было всегда…

Зима длилась бесконечно долго, не глядя на календарь, так, словно нет времени в этом маленьком застывшем мире. И от этого становилось страшно, по-настоящему страшно. Но теперь ее это мало пугало – она привыкла.

Как привыкают все…

А что делать? Делать было нечего.

Вот так она и сидела и смотрела телевизор, жуя колбасу со вкусом резины. Но что-то сегодня было не так. Это пугало и волновало ее, ту, у которой больше не было имени. Она вдруг удивилась этому. Удивилась и не поняла: пугаться или нет? Чего-то мучительно захотелось. Но чего – она так и не поняла. Наверное, другой колбасы.

… Возвращение? Да, возвращение.

Что будет после конца света? Новый свет. Миф о Персефоне.

Она лишь усмехнулась от подобной мысли. Усмехнулась, почти не чувствуя страха. Но сериал уже закончился. Пора готовиться ко сну.

Она молча направилась на кухню и долго, усердно терла тарелку, доводя ее до идеального блеска. Шум воды успокаивал. Потом она включила магнитофон. И долго ходила по квартире, собираясь к завтрашнему дню. Она погладила свою черную юбку и подумала, что ей бы пошла красная, но ее не было. Затем она достала чистую блузку, чулки и все это аккуратно положила на стул. Одежду, в которой она пришла, положила в корзинку с грязным бельем, которое стирала по воскресеньям. Мимоходом она отметила, что закончился порошок и остался всего один кусок душистого мыла. Затем она вернулась к себе в комнату и сложила в сумку все нужные вещи, проверила платок, начистила ботинки. Потом она долго принимала душ, натирая душистым куском мыла свое и без того белое тело.

Утром она встала, надела ту одежду, что приготовила еще вчера вечером. На завтрак она поджарила пару яиц, отрезала ломоть хлеба, сделала себе бутерброд. Она пила крепкий, почти черный чай и думала, что тот сыр, который ей вчера по ошибке дала продавщица, тоже хорош, может даже лучше того, который она брала обычно, но тот был просто привычным.

Она вышла на улицу и побрела серой тенью по серой улице, абсолютно незаметная в сером потоке машин и людей. Она шла на работу привычным маршрутом, который могла восстановить до мельчайших подробностей, даже закрыв глаза. На этом пути она знала абсолютно все: угрюмых дворников, замызганных кошек, очертания луж и трещины домов. Изо дня в день она шла этой дорогой, наблюдая, как растут сосульки, листья и как потом все это опадает.

Она пришла на работу. Сняла плащ и долго монотонно расчесывала волосы перед зеркалом. Делала она это механически, совершенно не замечая то, что творится по другую сторону стекла, где могли прятаться либо ртуть, либо серебро. Потом она положила расческу в сумку и отправилась на свое рабочее место. А потом она долго не могла понять, что же ей делать. Она знала, что работы полно, но не могла ее увидеть.

… что… Ты вообще меня слушаешь? – раздался над ее ухом чей-то визгливый голос.

Она аж вздрогнула, растерянно заморгала глазами.

-         Нет, нет, я слушаю тебя!

-         Я же тебе говорю, что наш шеф… - продолжил голос, но уже более спокойно.

Обедала она всегда в столовой. Ела всегда одну и ту же плохо приготовленную еду, и та же дамочка в слегка грязном фартуке томно смотрела на нее и вообще на всех. Еда ей не нравилась, но она все равно ее ела и думала при этом, что в том кафе, подальше, кухня, наверное, лучше. Но так она думала всегда, но все равно обедала именно в этой столовой.

А когда она подняла голову, то увидела, что на улице…

… ты не смотришь!

-         Смотрю.

-         Нет, не смотришь.

-         Не спорь.

-         Не буду.

-         Хорошо.

-         До свидания.

Разговор закончился. Он всегда заканчивался именно так.

Она вновь оказалась на улице лишь тогда, когда стемнело. В этой темноте ее не было видно еще больше, но, наверное, это было и к лучшему.

Фонарей на улице было мало, зато много реклам. От этого становилось светло и даже как-то празднично. Реклама мигала, а она все шла и шла мимо окон, витрин и, кажется, других людей, не менее серых, чем она. Она зашла в магазин, чтобы купить немного хлеба и пакетик сливок для кошки. А потом вышла на улицу. Ее вновь окружила радужная, огненная реклама, требовательная и наглая, словно красивая забалованная девица, еще не знающая, что когда-нибудь постареет и она.

А она, та, имя которой все уже забыли, шла по улице. Просто шла. Домой. Хотя ей было все равно куда идти, потому что идти все равно было некуда. Все равно… Она шла, несла сумку. И только последний снег намечал ее фигуру на этом сером фоне, да и тот быстро таял. Все-таки март. Весна. Только она уже об этом забыла. Она шла домой, чтобы долго искать ключи, вспомнить, что у нее нет кошки, посмотреть очередную серию очередного сериала и – главное – чтобы завтра начать все сначала.

В этом огромном, огромном мире она была абсолютно одинока.

1999