Учитель

Будь я по рождению христианином – пусть даже и не получившим сакрального крещения и ни разу не бывавшим в церкви, – то стал бы, без сомнений, истово креститься, когда НЕЧТО вдруг произошло именно в тот миг, о котором и умолялось в мыслях, когда оно и ожидалось с замиранием сердца…

За окном апрель 2005-го, а прощание со школой – 1965-й – осталось на глубине 40 лет.

Надежда Сергеевна и Вениамин Андреевич Шигаревы (первая и главная; история и жизнь; совместные поездки в 50-60-х годах; Москва, Подмосковье, Сибирь, Урал; Карши и Чимкурган; лес, комары, грибы, ягоды, река, рыбалка, костер, уха, палатка, гладь ночного озера),

Эмилия Павловна Чубакова (химия и биология),

Александр Иванович Морковкин (математика),

Тамара Семеновна Макарова (русский язык и литература),

Галина Сергеевна Киреева (физика),

Валентина Алексеевна Бобина (физкультура), –

мои школьные учителя.

Где вы? Что вы? В моем родном Карши вас нет: точно знаю, искал…

Да и школы нашей имени Крупской тоже нет. Ее, толстостенную, высокопотолочную, из кирпича, с добротными деревянными полами, лет 10 назад почему-то снесли и заменили бетонной “типичкой”. Как-нибудь надо бы остановить машину, выйти, пройтись по аллее к школе и посмотреть, чье имя она теперь носит…

Город Карши в древности назывался Насаф. Сейчас уже мало кто знает и помнит, что некогда за городским стадионом тянулись внушительные развалины – останки крепостной стены. Лет 50, как их уже нет. Избавились от них, как от помех. А следовало выяснить, КОГО и ЧТО она, крепостная, помнит. И оставить ее. И беречь…

Бактрия, Ахемениды, Александр Македонский, Греко-бактрийское и Кушанское царства, Тохаристан, Амир Темур и другие, – небо и степи моей малой родины видели их и помнят. Не мудрено: осенью городу Карши исполняется 2700 лет…

И нам, выпускникам-65, уже немало. Мы – поколение сороковых, послевоенных. А сколько же нашим учителям сейчас? Александр Иванович был участником Великой Отечественной…

В земли Средней Азии Вторая мировая война не вгрызалась окопами и взрывами. Но она, каждый ее город, каждый кишлак сделали достойный вклад в Победу…

Благодарность и Память, если они истинные, сносу не подвластны. Их – пока жив человек, которому есть, что помнить и за что благодарить, – не заставить, не сломать, не сломить.

А запечатленные в слове, они обретают если и не вечную, то очень долгую жизнь.

А Слово, выпущенное в виртуальный мир, – достояние планеты…

Знай я какую никакую молитву, имеющую хоть маломальское отношение к любой из существующих на свете религий, то я произнес бы ее, повторял бы и повторял, пав ли на колени или просто вздев руки ввысь. Но ни того (сакрального христианства), ни другого (освященной молитвы) у меня нет, а потому в Тот Миг…

Давайте я лучше обо всем расскажу по порядку.

В недавнем эссе “В сей жизни воли нет, но гордый жив поэт”, опубликованном несколькими интернет-изданиями, я писал о том, что всего лишь года три назад я убедился, что Моя Стезя – не журналистика, не публицистика и даже не художественная проза, а поэзия. Убежденность эта вполне могла прийти ко мне лет на сорок раньше. Но не пришла. Жаль. Безумно жаль. И банальная формула: “Лучше поздно, чем никогда”, – весьма слабое утешение. Ибо мои нынешние поэтические волнения – всего лишь зыбь в сравнении с цунами, которые переживались мною много раньше, без конца и края, и уже тогда осознавались, кроме всего остального, как позывы литературного творчества.

Велико, очень велико число причин столь позднего осознания себя поэтом – ситуационных, семейных, личных, национальных, субъективных, объективных, политических, идеологических, внешних, внутренних, прочих. Самых-самых, как я вижу сейчас, было две.

Первая: юношеское, максималистское, ревнивое охранение собственного достоинства перед моими идолами – сначала Лермонтовым, а потом Пушкиным.

Вторая: зыбкость моей литературно-книжной эрудиции, обусловленная особенностями судьбы и образования, далеких от пера, словесности и филологии; а в науке стихосложения – и вовсе было непролазное невежество, в котором стали появляться кое-какие просветы лишь года два назад.

“Суха теория, мой друг,

но древо жизни

вечно зеленеет”, –

сказал когда-то Гёте.

О, юный Вертер!

И Вы, великий старец!

Сомнений быть не может!

Но в нашем деле всё же

теория – первейший инструмент…

В школе легко давались все уроки, но раз уж “пятерки” шли и по тем предметам, которые в те годы всеми признавались наиболее важными, первостепенными, значит, моя стезя и должна вести в одну из этих областей – физику, математику, химию. Так оно и вышло: стал студентом МГУ и упорно, сквозь трудности, а потом и через “не хочу”, но оказался в биофизике – стыке четырех наук (названных и биологии).

В школе был отличником и по языкам, и по русской литературе. Но тогда у меня и в мыслях не возникало, что для человека, имеющего заметные способности к точным наукам, литература может быть не только признаком культуры, источником мыслей и чувств, предметом сопереживания, любознательности и развлечения, но и центром собственных творческих устремлений. Потому-то урок – он был, точно помню! – об ударных и безударных слогах в стихах, о хореях и ямбах не задел никакой из струн души, а всего лишь неясным звуком застрял в какой-то клеточке мозга, расположенной далеко на заднем плане. Этот урок, если не ошибаюсь, был где-то в восьмом классе…

Я и тогда понимал и сейчас признаю, что наша классная руководительница, учительница русского языка и литературы Тамара Семеновна Макарова знала и любила свой предмет. Она вела нас с 5-го по 9-й классы, но потом, к сожалению (и тогда, но особенно – теперь!), уехала в Россию. Почему? – для меня загадка до сих пор. Ведь это было начало 60-х 20-го столетия новой эры. В те годы русские люди чувствовали себя в Средней Азии даже лучше, чем на своей, так сказать, исторической родине. Собственно, тогда и понятия-то такого мы не слыхивали: у всех Родина была одна – Советский Союз. Это только через 30 лет, в начале 90-х, поднялась массовая волна исхода некоренного населения из новых независимых государств. Уже давно, несмотря ни на что, ясно, что каждое из них идет своим путем. Скажем, в очередях в посольстве России в Ташкенте сейчас, в 2005-м, русских, говорят, почти не осталось. В основном – узбеки! Бегут…

Тамара Семеновна была строгой учительницей, временами – злой. Ее мы боялись. Но ко мне она как к отличнику благоволила. Через годы всплыли две ее фразы, оброненные на уроках литературы и невольно осевшие в сознании. Когда мы заучивали “Не образумлюсь… виноват, и слушаю, не понимаю…” из комедии Грибоедова “Горе от ума”, Тамарушка улыбнулась как-то смущенно, что было ей не свойственно: “Вы еще не можете до конца понять весь драматизм ситуации, в которой оказался Чацкий, всю глубину его переживаний. Быть может, только со временем и поймете…”

Воистину так: мне, например, понадобилось целое десятилетие!

А когда проходили “Ревизора” и “Мертвые души” Тамара Семеновна усмехнулась: “Гоголя бы – да в нашу жизнь! А то у нас одни только “хвалебщики”, а сатириков – ни одного!”…

И эта мысль, по тем временам – теперь-то ясно! – крамольнейшая, стала понятна лишь много лет спустя…

После Тамары Семеновны русскому и литературе нас учила некоторое время Валентина Дмитриевна Праслова, тоже яркая личность и тоже сторонница “агрессивной” педагогики. Недаром она, уже за нами, многие годы была директором нашей школы. А тогда, в 64-м, появилась новая “училка”. Она и стала нашей “классной” и “руслиткой”, с которой мы и закончили одиннадцатилетку. По странному совпадению, она тоже была Тамарушкой, но… ни рыба, ни мясо…

Тамара Семеновна Макарова – неординарный человек и педагог (дай Бог, чтобы она здравствовала и поныне). Но! Она, как и большинство учителей – и тогдашних, и теперешних, – по-видимому, все-таки не знала, что из школы мальчики и девочки должны на всю жизнь вынести три вещи: таблицу умножения, понятия о стихосложении и то, что два разнополюсных или разнофазных провода, идущих от одного и того же, достаточно мощного источника электрического тока, нельзя “закорачивать” собой. Первая – худо-бедно осваивается. Запомнить последнюю – если не “физичка”, так жизнь заставит. Со второй же – дело швах. А посему, как говорится, и результат…

Что же касается другой из сформулированных причин моего былого торможения в поэтическом творчестве, то она, пожалуй, самая главная. Испытывая неодолимый зуд пера где-то с 19 лет, переживая в себе чуть ли не с пеленок бури эмоциональной жизни: в розовом детстве – страшилки и химеры в основном на интуитивном уровне, затем – более осознанные фантазии, а потом – всё, что только возможно, – я считал, что я – не стихотворец. И не по чьей-либо милости, а именно моих кумиров, – Михаила Юрьевича и Александра Сергеевича. В моем сознании, невежественном относительно теории стихосложения, застряла фраза – пушкинская, указующая, классификационная:

Взмахнул рукой – и рифмы потекли рекой.

Мне “махи” такого результата не приносили – ни в 20, когда впервые попробовал слагать стихи, ни 6 лет спустя, когда стал повторением Мажнуна из поэмы Алишера Навои “Лайли ва Мажнун” (“Лейли и Меджнун”). Вирши какие-то, в общем-то, давались, но с большим трудом. Ясно! Не за свое дело берусь! Не поэт я! Не поэт…

Внутренняя необходимость рассказать о том, как было создано мое последнее стихотворение – диптих “Ай-Инэ” – весьма настоятельна. Она диктуется, прежде всего, некоторыми внешними обстоятельствами – бытовыми, заурядными, случайными, неожиданными. Более того, их не должно было быть. Возникновение этих обстоятельств (наверняка, по халатности или произволу Неизвестного стрелочника, живого, реального, но не поддающегося идентификации никакими усилиями), а еще больше – их внезапное устранение, столь странным образом переплелись с завершающими стадиями работы над диптихом, что и сейчас, когда уже прошла целая неделя, остается либо объяснить Тот Миг удивительнейшими, невероятнейшими совпадениями, либо признать, что СВЫШЕ до моего сознания были доведены убедительнейшие аргументы в пользу существования сверхъестественных сил.

Так как от Того Мига нас теперь отделяет гораздо меньшая дистанция, чем в самом начале пути, то, наверное, будет нелишне отметить, что в последующем изложении, равно как и в предыдущем, нет ни капли вымысла, фантазии, мистификации, розыгрыша, искажений. Правда, только правда и ничего, кроме правды.

В горной местности, взобравшись на ближайший холм, представлявшийся внизу одиночным, обнаруживаешь продолжение подъема, который ведет к следующей высоте, так же кажущейся единственной, не связанной со скалами, что синеют вдалеке, общаясь с облаками. Уже по ходу преодоления второго подъема может проясниться дальнейшая перспектива – следующее возвышение. Совершив, наконец, восхождение, вдруг осознаешь, что прошло уже немало времени, часа два, не меньше, смотришь на часы, а если их нет, да к тому же твое стремление вверх представляло собой род прогулки, но никак не специальное занятие, то внутренний голос становится еще более требовательным и назойливым: “Надо спускаться!”. Если же несмотря на “голос” и на то, что внизу остались близкие тебе люди, которые будут беспокоиться, решаешься на третий подъем и берешь его, то там, на очередной площадке, с неправильными формами и неровной поверхностью, можно сказать, террасе, ты, не будучи геологом или альпинистом, начинаешь вникать в смысл где-то прочитанных или услышанных фраз: “горная страна”, “горный массив”. И осознаешь, что если идти вперед и вперед, подниматься выше и выше, обходить или преодолевать встречные ущелья или даже пропасти, то однажды можно добраться и до тех скал, которые ближе как будто еще не стали и все так же синеют по соседству с облаками. И понимаешь, что преодоление “обрывных” препятствий – не в обход, а в прямом направлении, – потребует какого-то созданного до тебя приспособления: канатной дороги, шаткого висячего мостика, просто каната, соединяющего два “берега”. Если же не имеется ни того, ни другого, ни третьего, если у тебя нет крыльев, ну, хотя бы в виде складного дельтаплана в рюкзаке, если идти в обход слишком долго и нудно, – тогда остается лишь спуститься вниз, на дно, а потом вновь штурмовать высоту…

Так – и в литературном творчестве. Во всяком случае, моем, – за других не говорю. И все-таки осмелюсь высказать общее правило: литература, созданная на “ровном месте”, без какого-либо “восхождения”… Впрочем, без “восхождения” невозможен даже графоманский опус. Значит, все дело в том, кто идет “вверх”, какую он покоряет “гору”, для чего, есть ли там “вдали синеющие скалы” и готов ли он идти до них. Ведь иной вскарабкается с грехом пополам на холмик посреди равнины, и ему кажется, что он теперь выше всех. Пусть бы, но ведь он об этом начинает бить во все колокола. А если к тому же его “шедевр” взывает к “голым”, примитивным чувствам и потребительским устремлениям “раскрепощенного” человека, тогда такой “умелец” может даже на некоторое время приворожить чуть ли не полмира…

Далеко не каждое поэтическое произведение требует восхождения в гору в несколько этапов. Чаще всего создание конкретного стихотворения – это как раз таки подъем на отдельно стоящий бугорок, холмик или холм. Иногда, при особых обстоятельствах и состоянии духа, удается брать с лету, на одном дыхании, довольно значительные возвышенности. Чаще же, наоборот, и на небольшие высоты приходится карабкаться на четвереньках. Но все эти взлеты, восхождения и преодоления объединяет одно: там, на самом верху отдельной возвышенности, дорога заканчивается, выше – некуда.

А вот в создании диптиха “Ай-Инэ” раз за разом пришлось преодолевать, по меньшей мере…, несколько подъемов. Но прежде, чем продолжить свой рассказ, я бы хотел заверить читателя, что Тот Миг стал еще ближе. Коли так, то считаю уместным внести ясность и однозначность в следующие моменты.

Уж не знаю, как это назвать короче да точнее: аналитический ум, атеистическое воспитание, материалистическое мировоззрение (эти явления и понятия родственные, хотя, конечно, и не равнозначные), – но я сторонился и сторонюсь всякой аномальщины, запредельщины, как то: мистика, гипноз, призраки, столоверчение, духи, гадания, толкование снов, гороскопы, разного рода способы и средства вхождения в состояние транса и т.д. и т.п.

“Есть ли Бог?” – этого сакраментального вопроса всего лишь 20 лет назад, при прожитых мною к тому времени без малого четырех десятков, просто-напросто не существовало. Но и тогда мой атеизм воинствующим быть не мог. Хотя бы потому, что душа человека всегда была для меня не просто звуком, но реальностью. Со временем возникло понимание, что есть такие явления в жизни, мыслях и чувствах человека, а также в отношениях между людьми, которые не укладываются в прокрустово ложе материализма, атеизма, первичности материи и доминирования бытия над сознанием. В том, что я писал, стали появляться слова “Бог”, “Всевышний”. Не как однозначно положительное решение для себя вопроса о существовании некой внеземной или надземной сущности, а как отражение того самого “понимания”. Но на днях, повторяюсь, со мной произошел случай, настолько поразительный, что чаша весов круто вышла из сложившегося состояния пассивного равновесия.

Так вектор моего рассказа и направлен в сторону этой “аномальщины”.

Не буду разворачивать здесь стадии создания мною диптиха “Ай-Инэ”: лишь только “террас”, следующих одна за другой, было, как обозначено выше, несколько, каждый из “подъемов” был достаточно сложным, а сам творческий процесс – весьма и весьма трудоемким. Не буду также касаться корней и истоков произведения: в них немало глубоко личных и даже интимных моментов. Скажу только, что сочинение зачиналось как бы в шутку, будто бы в подражание Сергею Есенину. Очень скоро стихотворение напоминало о “последнем поэте деревни” только формой строфы-пятистишия, метрикой да обращением типа “Шаганэ ты моя, Шаганэ”. Содержание же и – что не менее важно! – энергетика, конечно, были совершенно иными, самостоятельными. Женское имя в моей работе, по которому можно было бы указать на одну особу, трансформировалось (опять-таки в несколько приемов) и, в конце концов, превратилось в Ай-Инэ. За два дня усиленных трудов стихотворение было создано в шести строфах (у Есенина – пять) и доведено до кондиции.

Затем возникла логическая потребность дать пояснение к придуманному мною имени: Ай – по-узбекски, луна; Инэ – в одном из говоров узбекских, мама.

Большего стихотворению не требовалось: все остальное было в нем самом. Но с этого пояснения, я считаю, мистика и началась.

Инэ и Ай задели внутренние струны, проходящие сквозь сердце, ум и душу. Звучание струн было переведено в слова. Родилось другое стихотворение, нестандартной формы и структуры, связанное с первым через ту самую связку двух узбекских слов – Ай-Инэ.

Стало ясно: возник диптих. В котором первоначально созданное стихотворение стало второй частью, а последующее, нестандартное, – первой.

Нестандартность первой половины диптиха надо видеть, описывать – долго. Правда, коротко можно сказать языком цифр: обе половины диптиха примерно равны по общему количеству строк, но при этом число символов в нестандартной части в два с лишним раза больше такового в части гармонической, “есенинской”, строка которой отнюдь не мала, не коротка, ибо написана трехстопным анапестом.

Появление “нестандартки” потребовало совершенно незначительных правок в уже кондиционной второй части. При этом последняя из чисто любовного стихотворения превратилась – конечно, в целостном антураже диптиха, – в нечто большее, общее, обобщающее. Здесь Ай-Инэ – и Мать, и Любимая, и Женщина, и Поэзия, и Муза, и Родина, и Природа, и Земля, и Печаль, и-и… Могила. Десять дам в одном образе – это одно уже могло быть воспринято как проявление мистических сил. Но для меня сие вполне понятно: волшебство и магия, безусловно, присущи Слову. Тут я не только не чураюсь “запредельщины”, но и всецело поклоняюсь ей: в начале было Слово, его мощь и чудодейственность в этом мире во веки веков неизмеримы.

Забегая вперед, скажу, что колдовская сила Слова проявилась еще в одном.

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Эти строки – окончание одного из стихотворений последнего года жизни Сергея Есенина. С момента возникновения диптиха они, соответственно, стали заголовками первой и второй частей произведения и в сих ролях пребывали довольно долго. Но на одном из этапов заголовки “воссоединились” и стали эпиграфом ко всему диптиху. А возникшие вакансии заголовков заняли строки из стихотворений Владимира Маяковского (“Сергею Есенину”) и Александра Пушкина (“Я памятник себе воздвиг нерукотворный”): “Вы ушли, как говорится, в мир иной” и “Нет, весь я не умру…”.

Эпиграф, заголовки, их истоки, родство второй части с есенинской “Шаганэ”, – “знаки”, которые в сочетании с содержанием диптиха возвели некую духовную конструкцию, воспринимаемую и ощущаемую мной как связь времен, эпох и народов, – через поэзию, поэтов, их жизни, творчество, судьбы и души. Материализм тут отдыхает…

Однако, вернемся к “подъемам”.

Итак, многоэтапных “восхождений” потребовала именно нестандартная часть диптиха. Третья “терраса” показалась конечной: окутавший меня “туман” усталости и легкое “головокружение” от “высоты”, вкупе с самодовольным чувством удовлетворения достигнутым, пока еще скрывали дальние перспективы…

Нестандартная часть произведения – это сказ об Отце, Маме, Войне, Победе, Родине, Жизни, сегодняшних днях. Возникла идея предложить интернет-изданиям, в которых постоянно публикуюсь, плести “венок” из такого рода сочинений. Опять-таки забегая вперед, скажу: идея обнародована и в настоящее время реализуется, совместная акция получила название “60-летие Великой Победы. Венок Благодарности, Памяти и Скорби”, уже есть три “ветки” (начало положено диптихом “Ай-Инэ”), авторские материалы поступают, всего будет шесть (по одной – на каждое десятилетие!) предварительных публикаций подборок к “венку”, его возложение – одновременное издание отдельным сборником 10-ти лучших произведений в интернет-журналах “Новая литература” и “Черная лошадь”, а также моей литературной рассылке “В Ташкенте воли нет, но гордый жив поэт”, – состоится 9 мая.*

Идея “венка” тогда и возникла, когда я в работе над “Ай-Инэ”, взобрался на третью “террасу”. Письмом ознакомил с идеей названные выше адресаты. Добавил, что первая “ветка” в “венок” готова, что диптих будет опубликован в ближайшем выпуске моей рассылки, а они его получат от меня еще и специальным отправлением. До воскресенья – день еженедельного выпуска моей рассылки – было еще три дня, которых, я считал, вполне хватит, чтобы внести в произведение могущие возникнуть мелкие исправления.

Почивать на лаврах долго не пришлось. “Туман” развеялся, и обнаружилось, что надо снова идти, как пел Владимир Высоцкий, “вперед и вверх, а там”...

А “там” только и начались настоящие “горы”, затяжное “восхождение”, препятствия, потребовавшие максимального напряжения сил. Обычное дело: в творческом “штурме” я выкладываюсь, по-другому не могу, не хочу. Но столь тотальную самоотдачу, днем и ночью, пожалуй, выжимаю из себя впервые. Последнее позволю себе подчеркнуть еще раз: нагрузки были столь велики, что я в абсолютной тиши моей комнаты стал чувствовать себя в некоем приближении к цеху сжатого воздуха с непрерывно молотящими компрессорами. Прежде такого с моим “железобетонным” организмом никогда не бывало. С того момента и по сей день гул в голове и шум в ушах не покидают меня ни на миг. “Война” ведь продолжается! В смысле, литературная работа в предельном режиме. Если и можно теперь избавиться от них, шума и гула “войны”, то для этого надо хотя бы на недельку уехать туда, где нет ни электричества, ни компьютера, ни телефона, ни книг, ни бумаги, ни ручки, ни карандаша, ни людей…

…Наконец, “высота” была взята. И стоя на ней, дивился я, как далеко внизу осталась предыдущая, третья. И поражался тому, что здесь уже качественно иной мир, иная планета: воздух, географический ландшафт, ощущения, – все другое. И чувствовал такую радость, такое удовлетворение, которые могут быть даны только творчеством, с которыми может сравниться разве лишь долгожданная благосклонность любимой женщины…

Суббота. 2 апреля. Утро. Еще часа два выискивал в “нестандартке” диптиха возможные изъяны. Нет, придраться не к чему. Принялся за разработку материалов, необходимых для реализации идеи “Венка”: текст объявления об акции на главные страницы сайтов, информация для авторов, рабочее Положение о всех организационных, технических и творческих вопросах. Часа через два все было готово. Можно отправлять моим коллегам с “Новой литературы” и “Черной лошади”, которые, согласно первому этапу переговоров, ждали от меня все эти материалы.

Выяснилось, что отправить не получится: телефон, который только недавно был исправен, теперь не “дышал”, и сеть Интернета была, естественно, недоступна. Попытки с соседского телефона “пробить” свой, что прежде неоднократно удавалось делать, на сей раз оказались тщетными. С письмом можно было и обождать, но завтрашний выпуск рассылки, в котором должен выйти в свет диптих, еще предстояло подготовить и ввести в систему распространения “Subscribe”. Так что, надо срочно ехать на телефонную станцию за восстановлением связи. Иначе будет поздно: совсем немного рабочего времени осталось в “короткой” субботе. Если не успеть сейчас, то завтра день и вовсе нерабочий. И телефон будет “висеть” до понедельника. И очередной выпуск моей воскресной литературной рассылки не состоится. Что для меня, имеющего достаточный опыт работы в различных “бумажных” еженедельниках, было бы равносильно срыву очередного номера газеты. Впрочем, рассылка – и есть газета. Собственная. Индивидуальная…

Телефон нужно сделать во что бы то ни стало!

На телефонной станции многолюдно. Очередь во все окошки. Взволнованные голоса людей, выясняющих по внутренней связи причины неожиданной экзекуции. Я не одинок в своих телефонных страданиях. Но мне от этого не легче.

Я знаю совершенно однозначно: по издавна действующей практике, к тому же подкрепленной договором между клиентами и телефонным узлом, абонентскую плату можно вносить до 10 числа текущего месяца. Сегодня же только второе.

Мне, конечно же, нет дела до того, почему отключили телефон тому или иному абоненту из этой толпы. Меня не интересует, почему в эту “толпу” совершенно безосновательно, без какого-либо предупреждения, ни слова не спросив, бросили и меня. Я не злюсь на “шутку”, которую неведомые, безликие сотрудники каких-то узлов этого телефонного узла сыграли с людьми не вчера, не 1 апреля, а с опозданием, когда “день смеха” уже прошел. У меня даже не возникает мысли, а допустимо ли вообще “шутить” таким образом. Думать и задаваться подобными вопросами позволительно где-нибудь в другой стране, ну, хотя бы в Верхней Вольте или Береге Слоновой Кости. Но у нас, в Узбекистане, – не имеет никакого смысла. А посему я спрашиваю только одно: “Когда?!” “Сейчас, сейчас подключат!” – заверила кассирша, принимая от меня абонентскую плату.

Дома сразу же берусь за телефонную трубку. Молчит по-прежнему. Пообедали с сыном. Телефон не ожил. Снова еду на станцию.

“У меня показывает, что у вас подключено”, – говорит та же самая кассирша, глядя в монитор. Видя во мне признаки нарастающего возмущения, продолжает: “Это не мы отключали – центральная. Попробуйте позвонить по внутреннему”.

Поднимаю трубку прямого телефона. На другом конце провода не отвечают. Но я все прижимаю трубку к уху, надеясь на чудо. Стоящий чуть поодаль вахтер подает мне знак – скрещенные в запястьях руки: “Конец!” И точно: “оттуда” уже идут несколько девушек и женщин. Минуют вахтера, проходят мимо меня и направляются к выходу. А что такое “центральная”? Да какая теперь разница! Можно подумать, что там удастся сейчас поймать кого-нибудь из тех, кто хоть что-то решает или умеет! Словом, finita la commedia! Мои проблемы – это только мои проблемы!

…Унизительно быть отрезанным от внешнего мира. Такое чувство, какое, наверное, бывает у человека, когда его на улице хватают неизвестно за что и бросают за решетку. До такого, конечно, не приведи, Аллах…

На мониторе – снова диптих. Читаю раз, два. Нет, изъянов нет. Была бы связь, сейчас же разместил бы произведение в рассылке, чтобы можно было расслабиться после всех трудов и стрессов, немного отдохнуть, будучи спокойным за то, что очередной выпуск вовремя попадет в “ящики” моих подписчиков. Они в большинстве своем, естественно, неизвестны мне. Но по знакомым адресам в Узбекистане, России, Греции, Израиле, Америке знаю, что в моей аудитории размах “ножниц” часовых поясов почти максимален. Сервер компании “Subscribe” работает по московскому времени. Поэтому я таким образом планирую рассылку, чтобы даже те из моих подписчиков, что живут на востоке России, могли в воскресенье уже с раннего утра читать мою газету на своем мониторе. К американцам же моим она, помеченная воскресной датой, видимо, поступает в субботу вечером. Тоже неплохо. Более того, – еще одно из чудес виртуального мира. Но на сей раз график срывался, традиция нарушалась, что вызывало достаточно ощутимый душевный дискомфорт.

Что делать?

Вариантов несколько.

Можно дожить до понедельника, добиться восстановления телефона, а потом сразу же выпустить в свет рассылку. Ведь она – дело добровольное, для подписчиков – бесплатное. Авторы некоторых рассылок, которые я получаю как читатель, бывает, месяцами “молчат”, другие – работают нерегулярно. И ничего, мир же от этого не рушится. Тем более что там, где бесплатно, никто ни за что не отвечает и не спрашивает. Но я так не могу. Сам-то я с себя спрашиваю. Перед самим-то собой я держу ответ. От себя-то никуда не уйдешь…

Интернет-кафе… Вывесок много, но они, как правило, всего лишь камуфляж для тривиальных “play station” (в Ташкенте их то разрешают, то запрещают), которые оккупируются подростками, одержимыми манией компьютерных игр. Далеко не в каждом “кафе” есть выход в Интернет, но даже там, где есть, обстановка для меня непривычная, неудобная, не располагающая к вдумчивой работе…

Можно со своим компьютером заявиться к соседу, он человек хороший, открытый, приветливый, поймет. Но неудобно же…

Лучше, наверное, погрузить всю технику на машину и поехать к дочери, а если у ней не получится (никого нет дома или телефон тоже неисправен), тогда к теще. Но возни сколько…

Снова и снова перебирая про себя все варианты, я продолжал проверять диптих на “чистоту”. Время от времени поднимал трубку телефона: чуда не происходило. Две-три мелкие правки в “нестандартке” все-таки появились. Но не более. С тем и ночь настала. Около десяти. Лег спать. Как в сказке: утро вечера мудренее...

Каким бы я ни был уставшим, не могу спать более четырех часов кряду.

Проснулся. Лежу в темноте. Решаю встать. В телефоне появились какие-то неясные шумы и шорохи, но гудка – нет. Включаю компьютер. Читаю. Снова и снова. И вдруг начинают открываться перспективы нового подъема. Шаг за шагом ухожу дальше и выше.

За окном начинает светать. Сын работает через день, по 12 часов. Сегодня ему как раз на работу. Уходит рано. На каком-то из ступеней нового “восхождения” в щели между закрытой дверью моей комнаты и полом появился свет. Ага, значит, встал! Сын, как обычно, копается долго. Покушал или нет, не знаю. Если я встаю из-за компьютера, собираю на стол, ест охотно. Будучи предоставлен самому себе, часто уходит без завтрака.

…Сквозь оконный занавес уже пробиваются лучи солнца. А я карабкаюсь на близких подступах своей пятой “высоты”. И вот она взята. И снова я дивлюсь, сколь она разительно отличается от предыдущей, только недавно казавшейся пределом всех пределов. Хорошо, что с телефоном произошла такая заминка! Не то я уже вечером оформил бы очередной номер рассылки и сегодня предстал бы перед миром не в лучшем виде. Правда, “мир” бы этого и не заметил. Но мне самому-то рано или поздно открылось бы, что надо идти выше. И ругал бы я тогда себя за свою “близорукость” и спешку. Не зря говорят: всё, что ни случается, к лучшему…

Да, забыл! Ночью-то, ну, когда я где-то около двух встал с постели, я на целом листе бумаги (чтобы в глаза бросалось) выставил в коридор записку с пожеланиями сыну сделать все возможное: с рабочего телефона попытаться “пробить” домашний, если не получится, звонить на телефонный узел нашего района, дальше – через “09” узнать номер “центральной” и звонить туда; при необходимости попытки свои 2-3 раза повторить в течение дня.

Телефон по-прежнему пребывал “в коме”. Значит, “пробить” у сына не получается. Может, ему удастся добиться проку от телефонных служб? Забегая вперед, отвечу: ни на узел, ни на “центральную”, как выяснилось вечером, сын не дозвонился…

…“Весь мир на ладони, ты счастлив и нем…”

В своей “счастливой немоте” я снова и снова перечитываю завершенное произведение. Благо, не роман…

При заселении новостроек земельное пространство между задними сторонами соседних домов, как принято у нас в Узбекистане (конечно, там, где можно), разбирается на садово-огородные участки. С моего окна и виден такой “задник”. Там, среди буйства деревьев, кустов, нерадивости, заброшенности и забвения, о былых настроениях и устремлениях стародавних новоселов и их преемников напоминают лишь сохранившиеся и поныне разделительные изгороди, – разнородные, покосившиеся, ржавые, жалкие. Прохожу в другой конец квартиры, на лоджию. Приподнимаю занавес. С высоты своего четвертого этажа, последнего, вижу весьма привычную картину: якшающиеся мужчины, в том числе и мой сосед по общей лестничной площадке. Это хорошо! Значит, он пока в пределах досягаемости.

Всякий раз, когда я вижу, как мои соседи то часами сидят в палисаднике при подъезде соседнего дома, то играют в карты, то устраивают чаепитие, то просто стоят у нашего подъезда, я завидую тому, что у них такая уйма свободного времени. Делились бы со мной! Тем, о которых речь, пожалуй, от сорока до пятидесяти пяти. Есть и другие группы, моложе и моложе, ну, а детей… Десятилетия сменяют друг друга, но течение времени, кажется, обходит стороной шумные ватаги школьного и дошкольного возрастов: их возле любого многоэтажного жилья в Узбекистане всё так же видимо-невидимо. С соседями я при моих редких вылазках “в мир” здороваюсь, перекидываюсь чуть ли не на ходу парой-тройкой ничего не значащих фраз, а на большее – убей, но меня не хватит. Надо сказать, что нашим домам около 20 лет, а мы с сыном переехали сюда из другого района Ташкента лишь 7 лет назад. Может, еще и поэтому соседи, при явных моих странностях, неизменно доброжелательны ко мне. Да и знают они про то, на что я извожу все свое время. “Ну, и пусть сочиняет, блаженный”, – толкуют они, наверное, меж собой… Оно и понятно – чужие! А вот родные всю жизнь, мягко говоря, дивятся: “Зачем всё это нужно, если ни копейки не приносит!”

Может, спуститься вниз и узнать, как он, мой ближайший сосед, посмотрит, если я где-то через полчасика минут на десять “переселюсь” к нему со своей компьютерной техникой? Едва удержался. А может… Нет, нет, не стоит. Ну, что ты будешь озадачивать его? А если ему куда-то надо уйти? Тем более что еще пару раз следует пройтись по “нестандартке”. Убедись семь раз, что предел достигнут, тогда один раз и побеспокой человека. Будет он к тому времени дома – попросишься. Не будет – к дочери поедешь…

Раз, два, три… Ну, вот, видишь, есть же еще правка. А что если… Да нет, наверное, не стоит. Ну, а все-таки…

И я решил ввести между строфами “нестандартки” по одному прозаическому предложению. Сюда – так, здесь – сяк, а вот тут – эдак. И вдруг сверкнуло откровение! Да ведь это вершина! Пик! Который там, внизу, еще на четвертом восхождении, вроде бы появился вдалеке, но на столь короткое мгновенье и в таком туманном окружении, что подумалось: призрак, обман зрения, оптический эффект, мираж… Хотя первый случается в безбрежье океана, последний – в зное пустыни… Но не в горах…

Так вот ты какой, Синий Утес! Общаешься ли ты с белыми, серыми или черными облаками, оставлен ли в одиночестве этими созданиями, то ветреными, то хмурыми, то грозными, дремлешь ли или думаешь свои высокие думы, – к Солнцу ты неизменно ближе любого из всей округи!

Еще вверх, еще, еще… Хватит, наверное, сколько можно! Еще, еще…

А работает ли телефон? Нет, все так же шуршит – да и только!

Усилия теперь направлены на доводку тех самых прозаических вставок. Да и начинаться “нестандартка” должна, оказывается, с отдельного предложения, помещенного перед первой строфой, а именно:

“Удобно списывать жизнь и смерть, дела и историю на Бога или Диавола…”

Еще правка, еще шлифовка…

А что если телефон вдруг зазвенит, как только в мой штурм, длящийся днем и ночью уже шесть суток, будет внесен самый-самый последний штрих?

“Диавол властен в убийствах, разрушениях и прочих злодействах, грехах и грешках…”

Вот именно! Может, Дьявол и падший ангел, как утверждают жрецы, служители и благоверные прихожане, но со времен его падения у него с Богом произошло разделение власти!

Не всё в воле Божьей! У них, небожителей, точно так же, как у людей! Каждому – своё! И друг без друга Диавол и Бог – не могут!

Да! Да! И о Боге надо сказать в самом конце первой части диптиха!

“Бог властен в Любви, Созидании и Прощении…”

Лишь только я перенес эту фразу на должное место, так зазвучала трель.

-         Как вы, дада?

-         Все нормально, доченька! Ты мне “пробила” телефон! Он уже больше суток не работал! Как ты сама?

Коротко переговорив с дочерью, я бережно вложил трубку в гнездо.

Будь я по рождению христианином – пусть даже и не получившим сакрального крещения и ни разу не бывавшим в церкви, – то стал бы, без сомнений, истово креститься, когда ЗНАКОВЫЙ СИГНАЛ прозвучал именно в ТОТ МИГ, о котором и умолялось в мыслях, когда оно и ожидалось с замиранием сердца. Знай я какую никакую молитву, имеющую хоть маломальское отношение к любой из существующих на свете религий, то я произнес бы ее, повторял бы и повторял, пав ли на колени или просто вздев руки ввысь.

Но ни того, ни другого у меня нет…

Замер.

Зажмурился.

Вскинул руки в небеса.

Ай-Инэ!

Отец!

Учитель!

И засмеялся.

И еще.

И еще.

И был счастлив, как никогда...

07-17.04.2005

* В ходе акции было выпущено в свет не 6, как предполагалось, а 8 выпусков рассылки, в которых нашли свое место 13 "веток" – произведений. Семь из них были сплетены в "Венок", виртуальное возложение которого состоялось 9 мая, в День Победы, в 9-м выпуске литературной рассылки  “В Ташкенте воли нет, но гордый жив поэт”, а также в публикациях интернет-журналов “Новая литература” и “Черная лошадь”.

Вот оглавление нашего сборника "Венок Благодарности, Памяти и Скорби", посвященного 60-летию Великой Победы советского народа в Отечественной войне 1941-45 годов:

1. Frensis, "Не знаем, что завтра начнется война..." (стихотворение);

2. Лиза Александрова, "Там, где теперь её дом" (рассказ);

3. Елена Пикур, "Помню и люблю..." (документальный рассказ и стихотворение);

4. Борис Лурье, "Память об отце" (документальный рассказ и фотоматериалы);

5. Николай Буторин, "Прекрасен блеск военных униформ" (стихотворение);

6. Олеся Первушина, "Родное" (диптих);

7. Марат Аваз-Нурзеф, "Ай-Инэ" (диптих).

18.05.2005

Купить книги с участием Марата Аваз-Нурзефа